Капли дождя раздражённо стучали по металлической крыше районного ПНД. Монотонный звук разбивающихся на множество частей капель будто пел гимн всей той концентрации инфернала, что многие года скапливался в стенах диспансера. Они были олицетворением вечному дроблению сознания, размножения мысли и одним своим существованием нагло опровергали один из главных законов философии о переходе количества в качество. Свинцовые тучи, парящие в небе, будто прессом давили на рассудок жителей последнего пристанища больного разума и до слуха незадачливого прохожего, в столь неприятную погоду идущего мимо, доносились стоны и периодические вскрики. Он, наверное, мог бы подумать, что это звуковой поток чистой мысли, проявление дифференцированных идей, которым так и не суждено быть расшифрованными или симфония радости, печали и тоски о чём-то далёком и недосягаемом. Иногда это произведение Малевича нарушала редкая молния, разрывающая на куски плоть реальности, оголяя её кости и проливая кровь. Всё это сопровождалось ядерной волной грома, которая окончательно выбивала некоторых пациентов из психического равновесия и заставляла одних подскакивать на месте, других забиваться под кровать и нервно грызть ногти.
Одним из представителей редкого вида психически ненормальных был Бенедикт Вениаминович, во всяком случае, именно это имя отчество было указано в немногочисленных его документах. Были это его документы, и были ли они вообще настоящими, никто не знал, да и не придавал этому совершенно никакого значения. Главное, что он откликался, когда его звали на очередные процедуры, и вообще не протестовал с подобным положением вещей. Бенедикт не был из буйных, большинство проводимого времени он посвящал медитации и размышлениям о высоких материях. Кто знает, возможно, он и был источником передаваемой информации, или же наоборот улавливал её и всё же пытался как-то расшифровать, мечтая однажды сыграть серьёзную роль в судьбе мира и окончательно и бесповоротно изменить будущее человечества. Он был единственным, на психику которого разбушевавшаяся погода никак не влияла, и это явное преимущество возвеличивало его в глазах соседей, создавала образ неприступности, а вместе с его природной спокойностью и молчаливостью придавала определённый шарм мудреца, которому давно наскучила окружающая суета. Будто он намеренно попал в ПНД, найдя среди карнавала безумия тихую гавань для своей каравеллы познания.
Он размышлял об устройстве мира, душе и Духе, искал Истину, смысл бытия и пытался установить контакт с Богом. В жизни он встречал многих, идущих параллельным его пути, но почти всем им, по сути, было наплевать на реальность, в процессе познания они находили убежище от окружающего мира, а накопленные знания помогали справиться с комплексом неполноценности, вызывая уважение со стороны. Некоторые помогали ему, становясь на время проводником информации, некоторые мешали, пытаясь сбить с направления, считая собственный вектор более правильным. Таких людей было не много, а ещё меньшее количество могло назвать Бенедикта другом. В день, когда он исчез для мирского существования, его бросила любимая женщина, это уничтожило единственную ниточку, связывающую его с окружающим. Ей на него с того момента стало окончательно наплевать, а остальные если и заметили исчезновение, то искать не стали. Он стоял перед выбором «куда деваться?», оставлять всё как есть не было ни сил, ни желания. С начала он подумывал уйти в монастырь, но монашеская жизнь, хоть и привлекала его спокойствием и умиротворённостью, не давала той степени уединения, которую смогло дать окружение неадекватными людьми. Они, конечно, были физически рядом и в начале пытались выйти с ним на контакт, но, убедившись в безрезультатности попыток, бросили столь неблагодарное занятие. С тех пор единственным, что нарушало его размышления, был голос медсестры оглашающей перерывы на принятие лекарств и пищи.
Фактически пациенты диспансера были Бенедикту совершенно безразличны. Он почти не замечал их присутствия, в редкие моменты удостаивая вниманием новоприбывшего. Все они интересовали его лишь в качестве объектов изучения. На групповой психотерапии он с интересом слушал истории их жизни, и будто в музей проникал в их внутренний мир. Человек был для него как открытая книга, прочитав которую забрасывали на антресоль или чердак покрываться пылью в ожидании следующего читателя, который вовсе не всякий раз находился. Подобное безразличие возможно и оскорбляло чувства, но никто из них не был по настоящему достоин внимания, представляя собой серую посредственность. Все хитросплетения судеб вовсе не предавали им значимости, сами люди в этом случае были просто пешками в шахматной игре добра и зла.
Несмотря на это Бенедикта нельзя было обвинить в чёрствости. Те люди, которые всё же представляли собой личность, при встрече с ним вызывали у него восхищение и уважение, а иногда и сочувствие. Столь критичная оценка окружающих была защитным рефлексом, выработанным за долгие годы разочарований, связанных с отверженностью Бенедикта обществом. В данном ракурсе общество диспансера выглядело как нельзя хуже. Подавляющее большинство не стоило никакого внимания, и в тоже время почти у каждого из них были люди за них переживающие. Они, не смотря ни на что, были кому-то нужны. Бенедикт не был нужен никому. Он сравнивал себя с облаком, видом которого восхищались романтичные девушки, само облако их не интересовало.
Бенедикта облака интересовали, и даже сейчас он восторженно наблюдал за гигантами, нависшими над землёй. Каждому из них он придумал имя и разговаривал с ними в своих мыслях. Он скорбил об их скорой смерти, но находил в ней продолжение жизни, которую они дарили своей влагой всему живущему. Уже одно существование облаков оправдывало в глазах Бенедикта великий потоп, ибо все жившие до него люди не стоили и одного такого облака. В отличие от них, допотопные люди представлялись ему никчёмными эгоистами, не давшими миру ничего. Никогда он не задумывался о том, что если не было бы тех людей, то и облакам не суждено было бы появиться.